|
|
Виктория Полищук
г. Москва
БУДЕМ ЖИТЬ ВЕЧНОСТЬЮ
Перекличка времен и поколений – вопрос во все времена актуальный не только в литературе. Они, те, кто идут следом, всегда другие, они пугают, раздражают, интригуют. Они таят в себе что-то до боли знакомое, когда-то уже пережитое, часто кажется – изжитое. Но не забытое, а потому так остро отзывающееся на яркие, сильные импульсы молодого азарта к жизни, их внутреннюю и внешнюю раскрепощенность, их безоглядность, их смелость первооткрывателей, осознанное или не вполне осознанное отрицание авторитетов. Для них, таких непохожих, как и для каждого другого поколения в юности, все происходящее внутри и вовне – откровение. Они открывают жизнь, идут по ней своим путем, пусть даже кем-то когда-то проторенным, все равно – своим. Потому что каждый шаг на этом пути – первый. И каждое слово – свое.
Много лет занимаясь изданием российско-израильского альманаха «ДИАЛОГ», часто думаю в контексте нашего издания о молодой литературе России и Израиля. Стихи и проза молодых литераторов, разными путями попадая в наш редакционный портфель, с самого начала вызывали большой интерес и желание показать их читателю. Поэтому уже в одном из первых выпусков альманаха мы осуществили нашу задумку и открыли раздел, посвященный молодым – «Их век ХХI».
Эпиграфом к этому разделу мы взяли стихотворение молодой поэтессы из Санкт-Петербурга Аси Шнейдерман:
Доведены до нервного тика,
тикают тихо отовсюду часы.
Я переворачиваю,
переворачиваю их циферблатами вниз.
Я не верю во время.
Что это?
Упорядочение и упрощение.
Времени нет
(у меня нет времени) –
есть временное пространство,
временное, пока
ходят часы.
Переверните их циферблатами вниз –
и будем жить вечно –
будем жить вечностью.
И в самом деле, что есть время? Ничто. Лишь привычка к календарному счислению преподносит сюрпризы-загадки вроде «конец века», «начало тысячелетия» – какие вехи! какие утопии и надежды!
Конец – как приговор. Начало – как чистый лист. Все можно начать заново. И все получится.
Но как быть с условностями – григорианский календарь, юлианский, иудейский. Время едино для всех, неуправляемо, неудержимо и непостижимо в своей изначальной сущности. И пока мы в России почти уже десять лет назад яростно спорили целых два года, когда же наступит конец века, тысячелетия и, соответственно, начало новых рубежей, перешли мы уже порог или только приблизились к нему, и это казалось жизненно важным, чуть ли не судьбоносным, – в Израиле год 5761-й пришел на смену 5760-му без всякого мистического ажиотажа и глобального подведения итогов. Просто Новый год, Рош А-Шана.
Весомое подтверждение того, что время – лишь «упорядочение и упрощение».
И всё же. Литература эпохи Возрождения. Литература эпохи Просвещения. Литература XVIII века. Литература XIX века. Даже Серебряный век и тот обозначен временной категорией. И никуда нам от этой классификации не уйти. И литературе XX века тоже, всё – она уже состоялась, даже если кто-то считает, что ее нет. И ничего уже нельзя изменить, добавить, исправить, сославшись на время как на отягчающее и одновременно смягчающее обстоятельство. И литература начала ХХ1 века, тексты и контексты почти целого десятилетия – тоже уже реальность, о которой можно говорить, писать, спорить.
Никуда не уйти от этой классификации ни авторам, ни читателям. У каждого свои пристрастия, свои истоки, своя заветная книга под подушкой, свой укромный уголок в огромной кладовой мировой литературы, но даже если ничего этого нет и главный постулат – отрицание, то нельзя ведь отрицать то, чего не было. А это значит, что у всех у нас общий генетический литературный код.
А реальность?
Израильский литературовед Зоя Копельман говорит о романе молодой, но уже хорошо известной ивритской писательницы Цруйи Шалев «Я танцевала, я стояла», что «он списан с реальности, мельчайший осколок которой кажется гиперболизацией». И это при том, что роман создавался под аккомпанемент взрывающихся автобусов, гордых слов о героизме и покаянных – о халатности, создавался, вторя ритму единения и развала партий, семей.
Это об Израиле? Или о России 80-90-х годов прошлого века, начала нынешнего? Как похоже непохожее, как узнаваемо незнаемое.
Самые юные из наших авторов как раз родились в эти годы – другой реальности они не знали. Но как не по-детски серьезны и глубоки стихи москвички Аси Завельской, написанные в 2001 году, когда ей было семнадцать лет:
………………………..
Время капает, кипит, ждет,
Ждет, куда пойдешь и когда,
Но на старой башне, в ее самом темени,
Есть очень маленький проход –
Не подвластен времени,
Ты там есть всегда –
Тот.
Снова о времени. Как о живом существе, которое следит за тобой, ждет, правильный ли сделаешь выбор. О времени, которое есть всегда, не подвластное самому себе.
Между тусклых машин
металлического обмана
душа просится в прошлое
старое, деревянное
просится в нежно-забытое
с прошлогодним снегом ушедшее
в тайное, нераскрытое,
в такое незыблемо вечное
в то, что горем ярко раскрашено
слезами давно заворожено
временем запорошено
и потому – бесконечное.
Это написала в 2001-м году пятнадцатилетняя, умудренная какой-то непостижимой космической мудростью израильтянка Керен Климовски, сегодня уже состоявшийся литератор и переводчик, в чьей жизни иврит и русский переплелись тесно и нерасторжимо: в детстве она читала Пушкина по-русски и писала о нем на иврите, сочиняла стихи и рассказы на иврите и переводила на русский, теперь пишет по-русски, по-английски и переводит с иврита лучших израильских поэтов старшего поколения и своих сверстников.
Все переплелось. Слышатся незнакомые ивритские слова в стихах молодых израильских поэтов, и кажется, что все понятно без перевода, потому что надежда и одиночество, боль и любовь звучат одинаково на всех языках.
Молодой израильский поэт Якир Бен-Моше в переводе израильтянки Гали-Дана Зингер:
Прошу, не держись за дверную ручку в мгновение встречи.
Позволь себе постичь другого,
ударяющего языком по звонку
твоего самосознания.
Прислушайся к отзвукам чужих мыслей,
Разбухающих в мешке знакомой тебе личности.
………………………… .
Прошу не держись за дверную ручку.
А вот россиянин Герман Гецевич:
……………………………
Привыкший к боли неизменной,
Я понял с ней наедине,
Что я один во всей вселенной
И вся вселенная во мне.
С тех пор я стал к себе пристрастней,
И захотелось, не тая –
Не только точкой быть в пространстве –
Пространством в точке бытия.
В самом деле, на одном языке написано, на языке души, тонко чувствующей все космические вибрации, переживающей то извечное, что уже случилось или должно случиться.
И историческая память, память народа живет в сердцах, независимо от географии, от собственного жизненного опыта, обретенного на Земле Обетованной или вдали от нее.
И перекликаются общей памятью и не утихающей болью Ася Шнейдерман из Сан-Петербурга и израильтянка Виктория Орти, талантливый поэт и прозаик из Беэр-Шевы:
– Нет,
не к мертвым хожу на кладбище:
и мертвыми оно брошено.
На мертвое хожу кладбище.
Хороню
не родню
свою.
Хороню еврейское кладбище.
А.Ш. Из стихотворения «Еврейское кладбище в Евпатории»
Полукровка…Названья горчей
и больнее никто не придумал.
Только пепел летит из печей.
Только проволока – караулом.
Только плачет навзрыд
большеглазый ребенок.
И – колышутся рвы
И – кукушка кукует у клена.
В.О. Из стихотворения «Небывалая бродит тоска»
Все переплелось. Хотя мы не тасовали тексты, не подбирали их один к другому – картина получилась такая, какая получилась, и палитра, возможно, не соответствует каким-то строгим законам жанра. Авторы, оказавшиеся в поле нашего зрения, живут в литературе своей жизнью, смотрят на мир своим художническим взглядом, противореча в чем-то один другому и создавая вместе многообразную картину жизни.
Как авторы видят мир по-своему, так литературоведы, которые, быть может, напишут о них по-разному, так и читатель – каждый увидит что-то свое и с интересом будет ждать встреч с другими молодыми литераторами, чтобы узнать новые для себя имена и как они существуют в их XXI веке.
А реальность – что ж, она у каждого своя. У каждого свой мир, бездонный, неповторимый, у самых юных и у тех, кому за тридцать, – нет возраста у творца, есть память о прошлом и устремленность в будущее.
ИЗ КНИГИ «Я ЗАБРЕЛА СЛУЧАЙНО В ЭТОТ МИР»
* * *
Мне снятся розы, цветы печали,
Ищу надежду в соцветье трав
И звонких стеблях пустыни
странной,
В пейзаже скромном, совсем простом.
Наплыв случайный
окутан тайной,
Увит цветами
любви обманной,
Густой и пряной,
как этот сад
цветов печали,
цветов надежды,
былых желаний и терпких снов.
Мой сад.
Из цикла «РАСТЕРЗАННОЙ ЖИТЬ НЕ ХОЧУ»
* * *
Бредешь тропой любви и всепрощенья,
спотыкаясь на каждом шагу.
К горлу ком подступает густой
нестерпимой болью и пустотой.
Надежда бьется тоненькой жилкой
и силы уносит…
Но наважденье –
как плод сомненья,
как призрачное спасенье:
лишь кажется,
что ты играешь.
Ты - живешь.
* * *
За днями повседневных ожиданий
уходит тонкой нитью страстная мольба.
В океане жизни есть заветный остров,
и мы плывем к нему во тьме,
ожидая рассветного утра,
яркого дня.
Слепящее море вдали.
Но есть ли берег?
Или только прекрасный сон:
слепящее море,
рассветное утро,
яркий день…
Закат.
Из цикла «ПАРИЖСКИЕ ДНИ ЗАВИСЛИ В ТУМАНЕ»
* * *
Парижские тайны, парижские дни
зависли в тумане,
дождя пелена рассыпалась рвано.
Рыданья органа –
как странно –
под звон колокольный седин Нотр Дама
затихли.
* * *
Шаброль – как явь и сон,
жизнь буднична, непостижима.
попытка разорвать порочный круг.
Обыденность страшна, уход еще страшнее.
И вдруг: Шамбор,
таверна, замок, лес, река,
и та же скука,
страсть, плоть, любовь –
моя судьба, моя разлука.
* * *
Мир красок нежен, хрупок, беззащитен:
Серебряно-сине-лилово-лазурно-зеленый.
Клубятся кувшинки,
обманчиво зыбки,
пугливо прекрасны,
причудливо робки.
И все отступает
в смятенье, смущенье, тревоге.
Нырнуть и остаться в густой тишине,
забыться без мыслей,
без слов и пустой суеты.
В "Оранжери" - кувшинки на холсте
не замечают вспышек фотокамер.
Они свободны.
Из цикла « ВСЕ ПРОИСХОДИТ НЕ СО МНОЙ»
* * *
Туман рассеялся – и на исходе дня
пронзительно протяжный
раздался крик о помощи –
усталость и отчаяние
звучали в нем…
* * *
Ночные кошмары,
дневные виденья,
узоры причудливых
сновидений,
во сне я рожаю уродцев
из теней –
сплетений
ночных наваждений…
Из цикла «УХОД – ТВОРЕНИЕ КОНЦА ИЛИ НАЧАЛА?..»
* * *
Жемчужное Останкино уводит в глубь пруда,
доверчиво, по-детски
здесь маму жду всегда.
Здесь бродит призрак прошлого –
вот мама с тетей Зосей,
клубника, каша, зной,
бумажные кораблики,
мальчишка у воды
и мы с сестрой, счастливые,
купаемся в любви,
мамино дыхание,
лиловый бант в косе,
простое платье в крапинку,
пшеничный цвет волос,
и тетя Зося с Женькою –
все буднично и радостно,
все просто, все всерьез.
Размыты очертания туманной дымкой лет,
вдруг выплыло заманчиво:
Останкино, пруды,
и снова мы, две девочки,
под музыку любви
идем к воде за мальчиком …
Мы? Или не мы?..
* * *
Моей маме, в день рождения
Куйбышева, 9 –
резные ворота, кусты сирени.
Твоя Одесса, довоенная,
прекрасна.
Ты ее любила.
Моя – подарена тобой
и памятью моей.
Наш дом сегодня
похож на руины:
Разбитые глазницы окон,
выбоины лестниц,
гниль, полумрак подъезда.
И повсюду букеты –
во дворе,
в подъезде,
в чужой теперь квартире –
охапками, как ты любила.
Я принесла сюда сирень –
знак встречи и прощанья.
Теперь я увижу снова
наш дом на Куйбышева, 9,
веселый и красивый,
как до войны,
до боли от разлук, потерь
и мук сердечных.
* * *
Село степное все в цвету,
быть может, как когда-то.
Коровы, козы, гуси, хаты,
разлив реки – ставок,
и бабы, изнуренные трудом.
Все сыты, обуты,
тарелки антенн, гаражи –
приметы времени.
И тут же – выгон для коров,
где наши деды, бабки
испокон веков лежат
над озером-рекой.
Узор угловатый камней надгробных,
уцелевших чудом,
простор безбрежный,
плач и тени предков,
развалины домов, где жили мы,
любили и страдали –
разбередили душу.
Убили нас,
разграбили,
изгнали.
И все-таки украинская речь
не кажется чужой –
за ней стоит бандит, убивший деда, бабку,
но и соседка Ганна,
спрятавшая нас, детей, от смерти.
Село живет – евреев тени не помеха,
их смех затих, язык забыт
и речь мертва.
Лишь капает слеза, могилы охраняя.
Мы помним, мы живем.
Наш адрес – Юстинград,
ушедшее еврейское местечко.
|
|
